Журнал "Зелёная стрела"
Меню раздела

Садовые записки охотника Тургенева

Поделиться

К 200-летию со дня рождения

Дворянских гнёзд заветные аллеи.

Забытый сад, полузаросший пруд.

Как хорошо, как всё знакомо тут!

Сирень, и резеда, и эпомеи, и георгины гордые цветут. 

(Константин Бальмонт. Памяти Тургенева)
          

Дорогие поклонники всего, что стройно и красиво. Иван Сергеевич Тургенев (9 ноября 1818 — 3 сентября 1883) родился в одном году с Карлом Марксом и Мариусом Петипа. По поводу юбилея балетмейстера Кремль встрепенулся вовремя и объявил 2018 год Годом Петипа, но поделить минувший год с двумя другими не менее достойными деятелями не попытался. Тем не менее, в связи с годовщиной Тургенева открыты, наконец, музей и памятник в Москве, сказаны водянистые похвальные слова, его имя обдали волной фимиама, расточили благовония аравийских мирр. Мы же мирно потолкуем о том, что знал и сказал он о природе, земледелии, садоводстве. Тургенев обладал «врождённым пониманием природы», восторгался её красотой и «бесконечной гармонией», потому и изображал, как никто другой.

«Одно, в чём он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета, — говорил Л. Н. Толстой, — это природа. Две-три черты и пахнет». Тургенев, конечно, понимал, что «человеку нужно ещё что-то, сверх хороших видов и старых деревьев». В огромном наследии писателя выберем то, что касается его отношения к дикой и окультуренной природе, отечественным и иноземным ландшафтам, садам и садоводам. Путешествовал он много, и не просто видел - замечал, а безупречно владея «великим и могучим», так красочно, точно, подробно описал им виденное, понятое, желанное. Правда, признавался, что, если бы снова начать, то выбрал бы карьеру пейзажиста — «в природе так много прекрасного, что сюжет всегда для него готов, готов целиком. Умей только выбрать его. Расправь свой холст, бери краски и пиши».

1. Всё начинается с детства.
Будущий великий писатель вырос в тихой, зелёной, печальной, «в совершенной глуши». В деревне, расположенной в 10 км от Мценска, который немного севернее Орла. В связи с И. С. Тургеневым мы знаем Спасское-Лутовиново («моё лукоморье»), хотя в 20 верстах от него есть сельцо Тургенево, родовая вотчина писателя. Дело в том, что мать  — Варвара Петровна Лутовинова сыграла в его жизни роль куда более значительную, чем отец Сергей Тургенев, который и красавец, и кавалергард. Хозяином Спасского был дядя матери — Иван Иванович Лутовинов, «старый барин». Это он после выхода в отставку уединился в своём имении, решил облагородить своё захолустье, построить новую усадьбу. Из камня соорудил храм и мавзолей для себя, из дуба усадебный дом с колоннами, нишами, галереями и флигелями. Позади дома — ледники, погреба, подвалы, сараи, конюшни, баня. Была и оранжерея, где росли лимонные, апельсиновые, персиковые деревья. Перед домом разбили огромный цветник с тюльпанами, ирисами, пионами, левкоями, астрами. От степных ветров его прикрывали кусты сирени, акации, жасмина и жимолости.

Истинным чудом стал приусадебный парк. Его, якобы, засаживали взрослыми елями, соснами, пихтами и лиственницами, «поскольку владельцу некогда было ждать, когда они подрастут». Валерий Есенков, автор повести «Страдания молодого Тургенева», уверяет, что эти «крупномеры» брали из природы, выкапывали их со всей осторожностью, «чуть не руками, чтобы не повредить ни одного корешка, оставляя стул пудов в полтораста земли». Их перевозили стоймя и высаживали, да ещё, якобы, «с таким непременным расчётом, чтобы аллеи скрещивались, образуя римское число XIX, имя столетия, в которое горделивый владелец вступал с таким феерическим блеском». Достоверность описанной «работы» со взрослыми деревьями, особенно соснами, вызывает  сомнения. Едва ли, старый барин отмерял время римскими цифрами, или разглядывал «написанное» садовниками из вертолёта. Но за пять лет до рождения внучатого племянника, ставшего потом знаменитым писателем, Иван Лутовинов умирает, нечаянно подавившись косточкой персика. Имение досталось Варваре Петровне. Остальные его родственники опоздали и ничего не получили.

Новая хозяйка Спасского была деловой, нрава крутого, даже свирепого. Это на своей шкуре чувствовали все, кто от неё зависел, среди них и любимый сын. Видеть порки или слышать стон жертв Ивану приходилось часто. Да розгами и его самого угощали. «Драли меня за всякие пустяки чуть не каждый день», — признавался Иван Сергеевич. Назначала же розги Варвара Петровна за любую провинность, походя. Однажды кто-то «вырвал дорогой тюльпан. После этого всех садовников пересекли». Другая лутовиновская «цветочная» история связана с судьбой талантливого крепостного, у которого оказался дар художника. Его отдали в обучение в Москву и он стал настоящим живописцем, был приглашён расписывать потолок Большого театра. Лутовинова из вредности тут же воротила его в деревню и повелела писать для неё цветы, которые обожала. Художник истинный, уже признанный, вынужден был писать букеты сотнями, ничего более, только цветы садовые, лесные, полевые… Он рвался, надеялся, начал пить, да так и сгорел от вина.

В таком окружении, в «очень безобразной среде» чуткий ребёнок искал отраду в природе. В саду и парке — в былинках, букашках, старых липах, в шелесте серебряных тополиных листьев, в шорохе прибрежного камыша, он находил красоту. Молодой герой «Дневника лишнего человека» после продажи с молотка их имения, по-настоящему грустил только о «об одном нашем саде», с которым были связаны «почти единственные его светлые воспоминания». Там похоронил он «лучшего своего друга» — собаку Триксу. Там, среди кустов малины, он увидал горничную Клавдию, которая «возбудила в нём нежную страсть».

Следует отметить, что Варвара Петровна при всей своей жестокости по отношению к чужим людям, по-своему любила детей, радовалась их успехам. Она смогла по достоинству оценить первое произведение Ивана — поэму «Параша» (1843 год), найдя, что она «пахнет земляникой». Больше того, Варвара Петровна признавалась, что была одержима «флероманией», т. е. цветоводством. В музее Тургенева в Орле сохранились, выписанные его матерью, книги, вроде парижского издания «Трактата о составлении и украшении садов». А во дворе музея воспроизведён её городской садик с декоративной стенкой из камней, перголой, ландшафтными холмами с земляникой и фиалками, тюльпанами, аквилегиями.

Музей И. С. Тургенева в Орле

В дневниках Варвара Петровна упоминает, что аквилегию посадила перед рождением Ивана Сергеевича. В «Маменькином садике», кстати, растут две сосны, посвящённые детям Варвары Петровны — Николаю и Ивану. Если бы не её «прелестные» письма к сыну да эта её «флеромания», то, как заметил писатель Борис Зайцев, «Варвара Петровна казалась бы просто самодуркой-крепостницею. А это далеко не так».

Спасскую усадьбу, «прадедовский чернозёмный сад, какого не увидишь по сю сторону Москвы» Тургенев подробно опишет позже в романе «Новь». Узнаём, что состоял сад из четырёх «ясно обозначенных отделений». Встречаем известные всем цветник и «клумбы», песчаные прямые дорожки и дорожки-змейки, группы акаций и сиреней, фруктовый сад, липовые аллеи. Ныне парк раскинулся на 40 гектарах. Там растёт около двух тысяч вековых (встречаются и даже в два раза старше) лип, ясеней, дубов, елей, серебристых тополей. Как тогда.

Можно сказать, что Тургенев, подобно Пушкину, Толстому и многим другим писателям, поэтам, художникам, рождён русской усадебной культурой. В ней слились природа, сельское хозяйство, архитектура, быт, искусство классическое, народное и садовое. Свои агрономические, дендрологические, фенологические познания, результаты наблюдений и понимание природы, оценки ландшафтов писатель Тургенев «передаёт»  героям рассказов, повестей и романов, а через них читателю, делится ими в переписке со своими адресатами. Описывая живую жизнь, он вносит в описания точные названия растений и животных.

Тургенев признавался, что уже в молодые годы его «понемногу начало назад тянуть: в деревню, в тёмный сад», в раздольные, необозримые поля, «где бархатом чернеется земля». И всем этим наполнены тургеневские произведения. Дотошный филолог из Китая, аспирант МГУ, насчитал только в «Записках охотника» 14 наименований цветов. Слово «сад» он нашёл там 30 раз, «садовник» — 6, «венок» — трижды, «букет» и «гирлянда» — по одному.

2. Погода и посевы
О, русская земля! Твой климат, хлад и мраз, 

для всех других столь грозный,

иноплеменников изнеженных мертвит,

но крепку росса грудь питает и крепит.

Твои растения не мирты — дубы, сосны…

(А. Ф. Воейков)

Сам Тургенев, его близкие люди и литературные персонажи живут и действуют в климатических условиях Восточной и Западной Европы, в городах и селениях, усадьбах, на природе. Постоянно преодолевая расстояния в тысячи вёрст, он наблюдает и сравнивает. Отдавая должное достоинствам европейского климата и природы, «наш» Тургенев, как подчёркивает Афанасий Фет, отдаёт предпочтение «красоте родной», считает, что «пусть весна у нас позднее и короче», но она приходит, наконец. И божественные очи у ней «синей, мечтательнее», и венец её «зеленей». Ему чужды олива и пиния, а «радужные грёзы» несут его «под тень берёзы». Тургенев признавался в «Асе»: «Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил  так называемых её красот, необыкновенных гор, утёсов, водопадов, я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала». После поездки в Лион Тургенев признаётся: «Дорога не представляла большого интереса; положительно — Франция некрасива». Америка представлялась ему «в форме обширной плодоносной прерии».

Погода, как справедливо заметил Д. В. Григорович, «всегда имеет сильное влияние на расположение духа» кого угодно. Тем более такой тонкой натуры, как Тургенев, который чутко реагировал на погодные перемены. Этот самый Дмитрий Васильевич, прибыв в Спасское, обошёл весь дом, сад и остался всем доволен. Ещё бы: уютно, чисто, просторно — «всё, что нужно». Но он же «привёз» с собой плохую погоду, «небо хмурилось и не пускало нас в сад», — вспоминал Я. Полонский. Благо «прибытие Григоровича придало нашим беседам литературный оттенок» и «мы беседовали, не замечая погоды».

В конце июня 1865 года Тургенев пишет П. Виардо из Спасского, что у них проливной дождь с градом, температура в полдень 4 градуса тепла. «Фет, который только что уехал, залезая в экипаж, запахнулся в толстую зимнюю шубу, даже увозившие его лошади дрожали от холода и шерсть у них стояла дыбом. Встречные крестьяне укутаны в овчинные тулупы, здоровенные меховые шапки надвинуты до самой бороды… две полузамёрзшие мухи — единственные, которых удалось увидеть в этом году… всё это побуждает меня к мыслям о милом и обожаемом Баден-Бадене! Решительно рассматриваю своё пребывание здесь как карантин». В ответ Виардо сообщает, что хотела бы дать «подобное описание удушливой жары, которой они наслаждаются. «Мы только то и делаем, что пьём, пьём и пьём, но всё равно страдаем от жажды». 

«Снежная буря с самого утра бушует, плачет, стонет, воет на унылых улицах Москвы, — пишет Тургенев Полине Виардо 23 апреля 1867 года, — сейчас середина великого поста… Ну и погодка! Ну и страна!» Он точно знает, что не только во Франции, но и в России уже не время для снежных бурь. А вот 20 марта 1871 года Тургенев делится радостью с Виардо: «погода здесь расчудесная».

В начале января 1840 года Тургенев отправился в Берлин для завершения своего образования. Зима стояла суровая и бесснежная. Молодому человеку казалось, что от стужи придорожные деревья опустили свои ветви. В примечании к рассказу «Смерть» Тургенев сообщает, что тогда, «при жесточайших морозах, до самого конца декабря не выпало снегу; зеленя все вымерзли, и много прекрасных дубовых лесов погубила эта безжалостная зима». В письмах от 1 и 2 мая 1879 года Полина Виардо сообщает Тургеневу из Веймара, что там «стоит собачий холод» и приводит испанскую пословицу — «Безумный март и дождливый апрель приносят снежный и морозный май». Так что и во времена оные, и не только у нас погода поражала своими причудами.

Своим отношением к погоде удивляют порой и современники Тургенева. Ладно бы наш запуганный телевидением народец. Так нет, и те, про кого говорили — «богатыри, не вы». Ф. М. Достоевский в очерке «Петербургские сновидения в стихах и прозе» описывает переживания себя молодого в зимний январский вечер, когда «ночь ложилась над городом» и «становился мороз в двадцать градусов», мёрзлый пар валил, сжатый воздух дрожал. А ведь мороз мог быть и в 40 градусов. 

Лето 1881 года, по воспоминаниям Полонского, «не очень баловало нас — были серые, дождливые и даже холодные дни, и Иван Сергеевич часто роптал на погоду: «Вот ты тут и живи! — говаривал он, поглядывая на небо, с утра обложенное дождливыми тучами». Чувствуя, как его пробирает холод, он говорил: «Ну, разве можно жить в таком климате? Нет уже и в помине тех тропических орловских жаров, которые я помню».  1 августа, например, было так сыро и холодно, что Тургенев пришёл и говорит: «Ну, брат, я с сегодняшнего дня буду природу называть хавроньей, и везде, вместо слова природа, ставить слово «хавронья». Сетования на плохую погоду привели Тургенева к рассуждениям о том, чтобы эту «хавронью» в руки взять, как взяли её французы: заставили её расти, цвести и плоды приносить…

В этом-то и задача культуры — уметь победить природу и заставить её служить себе… Из хавроньи сделать кормилицу, так сказать, приурочить её к человеку и его потребностям». На это Полонский сказал, что «наша русская природа не из таких, чтоб её можно было так же легко, как французам, запрячь и поехать. Нам нужно в двадцать раз больше ума и силы воли, чтобы заставить её так же расти, цвести и плоды приносить». Тургенев с ним согласился: «То-то и есть! Весь вопрос в том, будет ли Васька Буслаев на это способен?» Скоро уже полтораста лет минет со времени того разговора. Много дел наворотил русский тип Буслаев, «нигилист, которому всё нипочём». Он природу и покорял, и преобразовывал, и реки поворачивал вспять, и целину поднимал, и немало доброго сделал, но и сегодня ещё от природы во многом зависит.  

Ясно, что личные неудобства, связанные с непогодой, для Тургенева были вторичны. Он по-настоящему сокрушался, когда дожди зарядили, а подоспела пора убирать рожь. «И есть хлеб — и нет хлеба! — восклицал он. — Каждый такой день в России приносит ей миллионные убытки!»

Наше лето, короткое, по сравнению с европейским, и не всегда тёплое, заставляет народ жарче любить его, дорожить каждым летним днём. Вот Тургенев обещает Фету навестить его вместе с Толстым «пока ещё поют соловьи и весна улыбается светла, блаженно-равнодушна». А гостивший у Тургенева поэт Полонский, ссылаясь на то, что «лето в России так коротко и так быстро проходит», признаётся, что «сидеть да макать перо в чернильницу в то время, как поют птицы, пахнет сеном или цветами и наступают тёплые, прозрачно-розовые сумерки, для меня было всегда тяжело и незавлекательно».

Летом город оживает вместе с природой, как заметил ещё в 1845 году в очерке «Петербургская сторона» Е. П. Гребёнка. «Дачемания, болезнь, довольно люто свирепствующая между петербуржцами, гонит всех из города». Ему вторит В. М. Гаршин в «Петербургских письмах» (1882 год): «Дело летнее… дачелюбивый приятель, узнав адресы всех знакомых, начинает свой летний тур (Лесной, Ораниенбаум, Петергоф, Павловск), сады битком набиты гуляющими, дачные места тоже… пойду на кладбище, которое представляет собою сплошной сад». 

Сравнивая климат и природные условия России и заграницы, Тургенев нередко недоумевал. «Удивительно, — как-то говорил он. — Там, чем плодороднее почва, тем богаче жители, а у нас — чем она плодороднее, тем они беднее, а чем хуже, тем богаче». Недоумевал он и холодным летом 1882 года в своём Буживале, который заливали дожди, а в Спасском у него то лето было «ясное и постоянно жаркое».

3. Землевладельцы
Тургенев — кроткий великан, любезный варвар с седой шевелюрой, ниспадающей на глаза, с глубокой морщиной, прорезавшей лоб от одного виска до другого, подобно борозде от плуга. (Эдмон Гонкур)

Свою повесть «Новь» Тургенев предваряет словами «хозяина-агронома» — «поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом». Весьма созвучно ему похвальное намерение Лаврецкого «пахать землю и стараться как можно лучше её пахать». Любящий и ненавидящий свою Россию, покинувший её, Созонт Иванович в романе «Дым» чувствует, что вскоре назад поедет, объясняя это следующим перлом — «Хороша садовая земля… да не расти на ней морошке». Один из героев повести «Новь», Сипягин, представляя свою усадьбу, особо отмечает в ней «прекрасный сад».

А вот «у Маркелова, собственно, и усадьбы не было никакой: флигелёк его стоял на юру, недалеко от рощи. Амбарчик, конюшня, погребок, избушка с полуобвалившейся соломенной крышей — с одной стороны; с другой — крохотный пруд, огородец, конопляник и другая избушка с такою же крышей; вдали рига, молотильный сарайчик и пустое гумно — вот и вся «благодать», представлявшаяся взорам. Всё казалось бедным, утлым, и не то чтобы заброшенным или одичалым, а так-таки никогда не расцветшим, как плохо принявшееся деревцо». Гораздо лучше выглядел городской дом («весь построен из дуба», с сенцами, горенками, хороминками, рундучками с перильцами и голубцами на точёных столбиках, задними переходцами и каморками), с палисадником, с садом, в котором клетушки, пушки, амбарчики, погребки, леднички.

Вернувшийся из-за границы Литвинов («Дым») начал хозяйничать «без рвения и без денег». «Хозяйничанье в России невесёлое… солоно оно показалось Литвинову. О преобразованиях и нововведениях, разумеется, не могло быть и речи; применение приобретённых за границею сведений отодвинулось на неопределённое время; нужда заставляла перебиваться со дня на день, соглашаться на всякие уступки… Новое принималось плохо, старое всякую силу потеряло; неумелый сталкивался с недобросовестным... Терпение требовалось… деятельное, настойчивое, не без сноровки, не без хитрости подчас». Тем не менее, «великая мысль осуществлялась понемногу, переходила в кровь и плоть: выступил росток из брошенного семени, и уже не растоптать его врагам». Вот и в «Бурмистре» Тургенев хвалит «государственного человека», как называет Софрона его хозяин Пеночкин, за то, что тот «кроме полезного, заботился ещё о приятном». Ещё бы — все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне дорожки провёл и песочком посыпал.

Немало райских мест было создано благодаря знаниям, стараниям и вкусу дворян, трудом и усердием крепостных людей. В молодые годы Тургенев с удовольствием навещал имение сестёр Беер Шашкино, что рядом со Спасским. Сохранилось письмо Александры Андреевны Беер от 6 мая 1846 года: «Вчера был у нас Тургенев: с какой радостью мы встретились — сколько высоко прекрасного в этом человеке… с ним так хорошо, просто, весело и отрадно… он точно приезжает домой; первое слово: пойдёмте в сад, всё ли на месте, как было, что деревянная беседка, то, другое. — Вообрази, что он помнит даже деревья, какие где, и даже, где какая картина была». Замечательное стечение обстоятельств — и усадьба Тургеневу нравилась, и её хозяева, а они, в свою очередь, рады были такому гостю. Афанасий Фет купил двести десятин чернозёма и хутор Степановка. Тургенев посетил её ещё до всяких там преобразований и увидел там — «Плоский блин, на блине — шиш, вместо природы — одно пространство». За семнадцать лет Фет превратил её в образцовое доходное хозяйство с хорошо устроенной усадьбой, комфортабельным домом, с прудом, садом, отличной подъездной дорогой. Всё случилось так, как он и обещал Тургеневу: «Среди родных полей и тень я отыскал, и уголок земли пустынной… здесь насажу я сад, здесь, здесь поставлю хату!» Поэт даже книгу написал — «Заметки о вольнонаёмном труде». А вот у его яростного критика М. Е. Салтыкова-Щедрина, купившего усадьбу Витенёво под Москвой, ничего не получилось.

Многие помещики были рождены лишь «для жизни мирной, для деревенской тишины», то есть для ленивого, беспечного прозябания», которое, как они считали и как считал Тургенев «не лишено великих и неистощимых прелестей», как-то — прекрасный повар, новейшие французские книги и журналы, охота, визиты к соседям, балы. А вот поля родные они проезжали «хладнокровно», вспоминали их «без любви». Тут и там попадётся на глаза «барин праздный, оратор, агроном и мот». Усадьбы находились в небрежении, какие уж там сады. Их хозяева, подобно Еремею Лукичу Чертопханову, то из лопуха суп варили, то лён собирались крапивой заменить, то решат церковь построить без помощи архитектора. У Чертопханова купол её в первый раз упал, во второй — опять обрушился, в третий — рухнул. Они вводили «хозяйственный расчёт» и не расставались с этой пагубной мыслью до конца жизни. Она их и разоряла.

В рассказе «Два помещика» автор укоряет одного из них, хлопотуна и жилу страшного, за то, что взял к себе в управители необыкновенно глупого человека. Впрочем, бывает и хуже. Один сановник, например, «вздумал было засеять все свои поля маком, вследствие, по-видимому, простого расчёта: мак, дескать, дороже ржи, следовательно, сеять мак выгодно». Точно так же считают сегодня афганские крестьяне, тем и живут. Мардарий Стегунов занимается своим имением кое-как. Чтобы не отстать от века купил молотильную машину, «запер её в сарай, да и успокоился». В поле бывает редко, может в хороший летний день выехать на дрожках «на хлеба посмотреть да васильков нарвать». В его доме старинной постройки нас привлечёт разве что «большой горшок ерани» и «наглухо заколоченная дверь в сад». Большой переполох вызвало появление в саду чужих кур — «сколько раз я запрещал, сколько раз говорил!» Весьма неприглядны и избёнки, отведённые мужикам, — скверные, тесные; «деревца кругом не увидишь».

А помещика Пеночкина из «Бурмистра» Охотник укоряет в том, что «насчёт лесоводства» тот «придерживался русских понятий», считая, что «от подрубки лес гуще не вырастает». В «Смерти» Тургенев, рассказав о печальной судьбе леса из дубов и ясеней в Чаплыгино, убитого «губительной, бесснежной зимой 40-го года», снова говорит о неумелом ведении у нас лесного дела. Он понимает, что заменить пропавшие деревья трудно, ибо «производительная сила земли видимо скудеет». А всё, что смогли сделать, так это обойти с образами («заказать») вокруг пожарища, «иначе разводить рощи у нас не умеют», вот «вместо прежних благородных деревьев сами собою вырастают берёзы да осины». 

Многие представители высшего сословия, подобно «Гамлету Щигровского уезда», с горечью могли сказать о себе: «…ни хозяйство, ни служба, ни литература — ничто ко мне не пристало». В 1867 году, в «Бригадире» Тургенев сетует, что ещё 25-30 лет назад дворянскими усадьбами «изобиловала наша великорусская Украйна», а теперь «они попадаются редко». Не случайно, комедию «Безденежье» завершает грустный вывод: «Перевелось ты, дворянское племечко!» И надо отметить, что вывод писателя совершенно объективен. Ему пришлось быть свидетелем упадка усадебной культуры. На смену дворянам приходили новые хозяева, которым не нужно было ни хозяйство, ни огромные дома и сады. Пришло время скромных усадеб и дач.   

Надо признать, что и сам Тургенев хозяйственными делами в имении ни до, ни после смерти матери по-настоящему не занимался. Благо управляющие попадались  неплохие. Он никогда не был жаден и «суетливым препирательствам» предпочитал покой. Никогда не рассчитывал наперёд. Раздал десятки десятин земли рядом с усадьбой прежним дворовым и новые землевладельцы со всех сторон стали теснить его. Одно время он не мог даже пройти к любимому колодцу с вкусной, кристально чистой водой. По свидетельству Якова Полонского, крестьяне спасские зимой, когда не хватало топлива, не только вырубали посаженные около колодца деревья, но и разбирали сруб. Они будто бы и за грех не почитали «воровать и тащить всё съедобное и всё, что может идти на топливо. Им нипочём увезти стог сена или скирд с барского поля, или обить незрелые зелёные фрукты или забраться ночью в парники и похитить арбузы… они и сад вырубили бы, если бы не боялись ответственности». В 1880 году Иван Сергеевич подарил своим «спасовцам» на поправку из б2 десятины строевого леса и был очень огорчён, когда узнал, что вырубленный лес мужики продали, а деньги пропили.

Дважды за свою историю — в 1839 и 1906 годах дом горел. В первый раз часть дома уцелела, во второй — дом сгорел полностью. Ещё при матери дом был восстановлен на месте бывшего флигеля. Полонский пишет, что дом был красивый и большой — 13 комнат внизу и две на антресолях, балкон наверху и две крытые террасы внизу. А в старом доме, говорят, «было до 40 комнат и зало в два света с хорами». Не вникая в экономику хозяйства, Иван Сергеевич, в то же время, любил порядок в доме, был заботлив и внимателен ко всему, что происходит в усадьбе. Вот летом 1881 года пригласил он в Спасское-Лутовиново семейство Якова Полонского, так побеспокоился обить войлоком стены в комнате, чтобы сырость не обнаружилась, сам «с молотком в руках ходил по комнатам и вбивал гвозди… Очевидно, занятие это доставляло ему немалое удовольствие». Вставал он раньше всех и «уходил смотреть вновь строящиеся конюшни или бродил по саду, или, стоя на террасе, кормил белым хлебом воробьёв», — вспоминал позже Полонский.

4. Декоративные деревья и кустарники
Чаще других деревьев Охотник упоминает дуб и липу. «Старый дуб» — одна из первых «вещей» Тургенева. В ней «маститый царь лесов, кудрявой головою склонился над сонной гладью вод». А в «поэме, преданной сожжению» «тучный дуб растёт над тучной нивой». В «Призраках» описан дуб, в который ударила молния, «верхушка переломилась и засохла, но жизни ещё сохранилось в нём на несколько столетий». Дуб для писателя — символ величия, долголетия, вечности. Как в миниатюре «Мои деревья». Сидя в коляске под могучим тысячелетним дубом, его университетский товарищ, больной, слепой, разбитый параличом, обращается к гостям: «Приветствую вас на моей наследственной земле, под сенью моих вековых деревьев!» Ветерок набежал, и мне послышалось, что, то дуб ответил добродушным и тихим смехом и на мою думу, и на похвальбу больного».

Вот как описывает Охотник огромные дубы и ясени в Чаплыгинском лесу: «Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья». Над неподвижными верхушками со свистом носились ястреба, кобчики и пустельги, в густой их листве переливчато кричали иволги, внизу, в кустах чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки, появлялась белка. Рядом — трава, папоротники, земляника, ландыши, грибы, муравейники. В самый жар — ночь настоящая: тишина, запах, свежесть».
Великолепные вечнозелёные дубы, каждому из которых минуло несколько столетий, попались Тургеневу на дороге в Альбано. Он отмечает, «уже Клод Лоррень и Пуссен могли любоваться их классическими очертаниями, которых мощь и красота сливаются так, как ни в одном другом мне известном дереве». Больше того, писатель обращает внимание на то, что «эти дубы да звёздчатые пинии, кипарисы и оливы удивительно идут друг к другу; они составляют часть того особенно созвучного аккорда, который преобладает в природе римских окрестностей».

Рудин, например, спрашивает у Натальи, заметила ли она «что на дубе — а дуб крепкое дерево — старые листья только тогда опадают, когда молодые начнут пробиваться?» Её положительный ответ подтвердил, что она тоже заметила эту особенность растения. В рассказе «Лес и степь» «могучий дуб стоит, как боец, подле красивой липы».

Тургенев пишет о «старинных липовых садах», которых в те времена было много в Орловской губернии. Лет за полтораста до того, «прадеды наши при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями». Лет через 50-70 эти «дворянские гнёзда» понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали, службы превращались в груды развалин, «яблони вымирали или шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окружённые распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево такая старая липа… Её щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними».

В саду у Дарьи Михайловны Ласунской из «Рудина» липовых аллей много, они старые золотисто-тёмные и душистые «с изумрудными просветами по концам». В «Дворянском гнезде» Лаврецкий отмечает про себя множество «старых лип, которые поражали своей громадностью и странным расположением сучьев», и делает вывод, что «они были слишком тесно посажены и когда-то — лет сто тому назад — стрижены». Липы, под которыми «прохладно и спокойно», лишь тихо жужжат мухи и пчёлы, встречаем мы «Накануне» в Кунцово, на берегу Москва-реки. «В тени густой широких лип» стояла и Прасковья, она же Параша. Самого Охотника тянуло в старый сад, «где липы так огромны, так тенисты». Ему не раз приходилось видеть, как «за чайным столиком, весной, под липками часу в десятом, сидел помещик столбовой». В «Трёх портретах» Иван Андреевич Лучинов «всякий день прогуливался по длинной липовой аллее, которую сам собственноручно посадил — и перед смертью имел удовольствие пользоваться тенью этих лип». А за домом Ожогиных находился довольно большой сад, «оканчивавшийся липовой рощицей, заброшенной и заросшей».

Тургенев в «Разговоре» отчётливо помнит, «как поздней осенью с вершин нагих и трепетных осин на землю грустной чередой ложится листьев лёгкий рой». В «Свидании» он признаётся, что не слишком любит «это дерево — осину — с её бледно-лиловым стволом и серо-зелёной, металлической листвой, которую она вздымает как возможно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе; не люблю я вечное качанье её круглых неопрятных листьев, неловко прицепленных к длинным стебелькам». Иной она кажется ему в летние вечера в рдеющих лучах заходящего солнца, когда вся «блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым жёлтым багрянцем». А в ясный ветреный день «вся шумно струится и лепечет на синем небе, и каждый лист её, подхваченный стремленьем, как будто хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль».

В рассказе «Лес и степь» «статные осины высоко лепечут». Несомненно, не только хорошие познания в дендрологии, но и нелюбовь к невинному растению, позволили Тургеневу стать автором словосочетания «язык родных осин». Его он впервые употребил в дружеской эпиграмме на своего приятеля Николая Кетчера, начальника московского лечебного управления, литератора, который переводил Шекспира и, стремясь сохранить соответствие оригиналу, делал перевод не в стихотворной, как ожидалось, а в прозаической форме. Вот и «перепёр он нам Шекспира на язык родных осин».

Фёдор Лаврецкий из «Дворянского гнезда» по дороге в Васильевское замечает ракиты, межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной, приземистые дубовые кусты в оврагах, жидкие берёзы, а в доме на портрете «венок из запылённых иммортелей». В ранние ещё годы Охотник заметил как «круглые ракиты над водой с плотины наклонились чередой». В жаркий июльский день в «Певцах» на фоне выжженной травы видим «тощие ракиты». В «Нови» Нежданов едет по большой «вербами обсаженной дороге». «Лишнему человеку помнится, как он ехал вдоль сада на лошади и, поднявшись на стременах», срывает «двуцветные листья тополей».

В «Бирюке» в преддверии грозы «ракиты тревожно шевелились и лепетали», а дорога вилась  между густыми кустами орешника. В саду Радимова автор отметил — «в двух или трёх местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб». Павел Александрович из «Фауста» сообщает своему приятелю из «своего старого гнезда», что «сад удивительно похорошел: скромные кустики сирени, акации, жимолости (помнишь, мы их с тобой сажали) разрослись в великолепные сплошные кусты; берёзы, клёны — всё это вытянулось и раскинулось; липовые аллеи особенно хороши стали. Люблю я эти аллеи, люблю серо-зелёный нежный цвет и тонкий запах воздуха под их сводами, люблю пестреющую сетку кружков по тёмной земле… Мой любимый дубок стал уже молодым дубом.

Вчера, среди дня, я более часа сидел в его тени на скамейке. Мне очень хорошо было». В «дворянских гнёздах» Тургенева часто встречаем сирень. Брошенная на дорогу ветка сирени в «Асе» символизирует неизбежное расставание. Не меньше в них и черёмухи, однако, дивный запах её заметила только девушка Катя из пьесы «Один месяц в деревне».

Въехав в берёзовую рощу, Охотник чувствует как «крепкий свежий запах приятно стесняет дыхание». Осенью в берёзовой роще Тургенев наблюдает как меняется «внутренность рощи» в зависимости от того светило ли солнце или закрывалось облаком. «Она, то озарялась вся, словно вдруг в ней всё улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берёз внезапно принимали нежный отблеск белого шёлка, лежавшие на земле мелкие листья пестрели и загорались червонным золотом»; то вдруг опять всё кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, берёзы стояли все белые без блеску, белые, как только что выпавший снег…» И Рудин видит полукруг луны «сквозь чёрную сетку плакучей берёзы». На старости лет в Буживале Тургенев вспоминал заросшие дорожки своего сада в Спасском и «высокие берёзы, с длинными висячими ветками».

Однажды вдали стучала «мельница, полузакрытая вербами», да «между лозниками сверкнула речка». В «Рудине» читателю непременно бросится в глаза редкая в средней полосе аллея серебристых тополей. В роман она пришла, что называется, с юга — из Спасского-Лутовинова, а туда и вовсе издалёка. В Древней Греции, обрамлённые тополями, кипарисами и оливами, аллеи были самым подходящим местом для философских размышлений и бесед. И у тургеневских героев там возникают «дивные образы», «светлые мысли», рождается «благородная радость великих ощущений».    

В «Рудине» появляется жёлтая акация, которая крайне вынослива и неприхотлива, есть символ постоянства и неизменности. Именно такой в романе предстаёт Наталья Ласунская. Ольга в пьесе «Нахлебник» предлагает Елецкому посмотреть акацию, которую он когда-то «сама посадила… она теперь гораздо выше меня». Было бы странно, если бы акация за семь лет отсутствия Ольги в имении не переросла её. Тургенев писал, что в его саду «растут жёлтые акации, — белых акаций в нашем краю нет. Осенью вся земля покрывается слоем сухих стручков, хрустящих под ногами». Декоративные кустарники в русских усадьбах были представлены, как правило, татарской жимолостью, диким жасмином, сиренью и акацией «с непрестанным пчелиным, шмелиным жужжанием в густых, пахучих, липких ветках».

Охотничьи тропы Тургенева пролегали в основном по лесостепи, где не так часты хвойные. Считалось, что на чернозёме может расти только сосна. Только вот в имении Сипягиных в «Нови» замечен ельник. «Какие деревья! — до самого неба» — шептал, умирающий Яков Пасынков, вспоминая дорогие ему сибирские леса, имея в виду, скорее всего кедровую сосну.  Да вот племянник Татьяны Борисовны «по целым часам мучительно завывает романс Варламова «У-единённая сосна».

Талантливый управляющий и талантливый лесовод Франц Майер (1783-1860) решил доказать, что и в лесостепной зоне могут расти не только лиственные породы, но и ель, пихта, лиственница, сосна сибирская и веймутова. В усадьбе Шатиловых в ста километрах от Орла Майер создаёт парк, лесопитомник, на неудобьях, в балках и оврагах ведёт посадки деревьев и кустарников. Майер, как опытный, знающий специалист пользовался авторитетом и уважением, был широко известен. В его «удивительное хозяйство, образцовое» в 1857 году за саженцами приезжал Л. Н. Толстой.

Есть у Тургенева ещё один «древесный» вид. Немой Герасим из «Муму» у него вырос «могучий, как дерево растёт на плодородной земле». Степной король Лир в гневе заявляет, что «возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на семена не осталось», вторя шекспировскому герою — «и разбросай по ветру семена, родящие людей неблагодарных». В романе «Дым» в Баден-Бадене к знаменитому русскому дереву — a I’Arble russe — обычным порядком собирались наши соотечественники и соотечественницы…

Рассуждая о творчестве великого русского писателя, Тургенев утверждал: «Семена, посеянные Гоголем, безмолвно зреют теперь во многих умах, во многих дарованиях; придёт время — и молодой лесок вырастет около одинокого дуба». В письме молодому поэту Алексею Апухтину Тургенев писал: «…трудитесь, учитесь, сейте семена: они взойдут в своё время и в своём месте». Восторженно приветствовал Тургенев повесть Марко Вовчок «Институтка»: «этакой свежести и силы ещё, кажется, не было — и всё это растёт само собой из земли как деревцо». В беседе с американским писателем норвежского происхождения Хьялмаром Бойенсеном, Тургенев говорил, что когда человеку перевалит за пятьдесят «он начинает чувствовать, что у него выросли корни под ногами и что он уже утратил способность двигаться с прежней быстротой».

В воспоминаниях американского писателя Генри Джеймса, который дружил с Тургеневым, есть такая фраза, приписываемая Ивану Сергеевичу: «Если вы взойдёте в буковую дубраву в России, вешним днём…» Не мог он сознательно, при его столь обширных знаниях, «отправить» собеседника к букам, которые в России не растут. Возможно, в их разговоре об английской прозе и поэзии, где бук произрастает повсеместно, или Тургенев оговорился, или Джеймс не расслышал. Не исключено, что он перепутал бук с дубом, например. Написал же он, что несколько раз навещал Тургенева «в Буживале, городке, расположенном вверх по Сене», хотя Буживаль на самом деле находится западнее Парижа, вниз по Сене.

5. Цветы и травы.
Когда «рожь, куда ни киньте вы глазами, струится тихо мягкими волнами» не заметить её невозможно. Но Тургенев, не просто отмечает её, а воспевает красоту этого злака. Вот пробирается он «по узкой дорожке между двумя стенами высокой ржи. Колосья тихо бьют по лицу, васильки цепляются за ноги». Здесь «двести десятин волнующейся ржи», — писал Тургенев Флоберу, мечтавшему побывать в Спасском. Альфонс Доде свидетельствует — Тургенев описывал нам «Россию колосящейся ржи и цветов, набиравших силу под весенними ливнями». Интересно, что в стихах Афанасия Фета Иван Сергеевич увидел нежное чувствование природы и сравнил его поэзию с цветком ржи: «Вспомните цветущий колос на склоне холма, в сияющий летний день — и Вы останетесь довольны моим сравнением». Сегодня, попробуй, найти того, кто видел цветущий колос ржи.

В свою очередь, Фет сравнивал душу Тургенева «с самой ранней зарёй в прохладное летнее утро… с утренним лесом, в котором видны распускающиеся почки плакучих берёз, и по ветру несёт откуда-то запахом черёмухи и слышно жужжание пчёл». «Ваши письма, — писал он Ивану Сергеевичу, — меня не только радуют — они меня оживляют: от них веет русской осенью, вспаханной уже холодноватой землёй, только что посаженными кустами, овином, дымком, хлебом…».

Часто упоминается Тургеневым полынь. Ему, как и автору «Дневника лишнего человека» хотелось ещё и ещё раз «надышаться горькой свежестью полыни». Нередко попадаются на глаза нашему Охотнику «зелёные конопляники». И вообще в деревне «пахнет конопелью да крапивой». «Вдоль зелёных конопляников, долго, долго едете вы», как Тургенев, вдыхаете бодрящий дух её, думаете, как много полотна будет из неё сделано, и ни одной у вас мысли о том, что извести это добро на дурман. Смоченный росой высокий, недвижный конопляник в «Постоялом дворе» бьёт кругом «сильным до одури запахом». Харлов, он же «степной король Лир», с гордостью обращает внимание автора — «это моя конопля; а та вон — крестьянская; разницу видишь?» Встретившийся герою «Аси» у дороги куст конопли, её «степной запах» напомнил ему родину и «возбудил в душе страстную тоску по ней». 

Широкий пруд на болотистой речке Росате в пяти верстах от Льгова «по краям и кое-где посередине» зарос «густым тростником, по-орловскому, майером». Вполне возможно, что упомянутый ранее Франц Майер занимался изучением и использованием тростника, что дало повод народу называть этот злак майером. Это было отмечено Тургеневым, а затем попало в словарь В. И. Даля. На вырубке Охотник замечает голубые гроздья журавлиного гороху (он же, мышиный горошек), золотые чашечки куриной слепоты (лютик едкий), наполовину лиловые, наполовину жёлтые цветы Ивана-да-Марьи. В лесу подует ветерок «всё весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников». Той загадочной «мелкой травой с красноватым стебельком, которую так охотно щиплют овцы» покрыта широкая, ровная дорога в рассказе «Татьяна Борисовна и её племянник».

В рассказе «Посещение» богиня Фантазия в виде крылатой маленькой женщины в венке из ландышей «держала в руке длинный стебель степного цветка: «царским жезлом» зовут его русские люди, — он и похож на скипетр». Речь идёт о двулетнем коровяке высоком, или густоцветковом, или скипетровидном (Verbascum densflorum). Его называют ещё царской свечой, царским скипетром, медвежьим ухом. А вот Литвинов в «Дыме» дарит Ирине душистый букет — гелиотроп. У этого следующего за солнцем чужестранца и имени русского не было. В плясовой песне один из тургеневских «Певцов», рядчик Дикий-Барин, сообщает о благих намерениях «молодой-молоденькой» девицы  распахать маленько землицы и посеять «цветика-аленького».

Кадет в «Первой любви» «сорвал толстый стебель зори, вырезал из него дудку и принялся свистать». Имеется в виду зоря лекарственная или любисток.
В плетёном сарайчике (амшанике) пахнет мятой, мелиссой. Обездвиженная уже семь лет Лукерья говорит барину: «большая я до них охотница, до цветов-то. Садовых у нас нет, — были, да перевелись. Но ведь и полевые цветы хороши, пахнут ещё лучше садовых. Вот хоть бы ландыш… на что приятнее! Я привыкла, обтерпелась — ничего, иным ещё хуже бывает. Я вижу прекрасно и всё слышу. Крот под землёй роется и я слышу. И запах всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый. Гречиха в поле зацветёт или липа в саду — мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы ветерком оттуда потянуло… Смотрю, слушаю… Пчёлы на пасеке жужжат да гудят, голубь на крышу сядет и заворкует… ночью сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Ей чудный сон приснился: стоит она в поле, а кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая. А в руках у неё серп, как есть месяц, когда он на серп похож бывает., а кругом васильки растут, да такие крупные… хотела венок сплести, а они тают… одела серп как кокошник, я сама серебром засияла, поле осветила». Надо признать, что восприятие природы даже у самого автора заметно скромнее, жиже, чем у этой бедной, больной женщины, но величественной, благородной и тонкой натуры. Обиженная в одном, она с лихвой вознаграждена в другом.

Тёмно-синие или небесной окраски васильки, надо сказать, нередко появляются на глаза тургеневским героям, символизируя душевную простоту, верность и постоянство, навевая приятные и не очень воспоминания. Нежная и честная натура — Акулина из «Свидания» разбирает букет полевых цветов и демонстрирует свои познания. У неё там и полевая рябинка (пижма) «для телят хорошо», и «череда — против золотухи», вот незабудки, вот маткина-душка (душистая фиалка). А это я для вас, говорит она камердинеру Виктору, протягивая небольшой пучок голубеньких васильков. Тот, как и подобает барскому лакею, лениво протянул руку и небрежно взял васильки, повертел и через некоторое время уронил их на траву, показав тем самым своё отношение к девушке. «Густой венок» из смиренных васильков обвивал голову Евлампии, дочери «степного короля Лира». «Лекарка» Касьян тоже не только знает растения, но и лечит. Череду он называет «травой доброй для человека», «подорожник тоже; об них и говорить не зазорно: чистые травки — божии».

Вот Охотник разглядывает через плетень сада в Глинном красный полевой мак, поднимающий из заглохшей травы свой прямой стебелёк. На дне раскрытого цветка он видит каплю ночной росы. Вот бригадир Гуськов втыкает в стоящую под портретом покойницы-жены банку, с полузавядшим букетом простых полевых цветов, «принесённые им гвоздики».

Охотник давно отметил, что «ландыши так девственно душисты», что к запаху ландышей «идёт» золотой голосок малиновки, звучащий «невинной, болтливой радостью». Он тоже видит, «как весело сверкает всё кругом после грозы, как воздух свеж и жидок, как пахнет земляникой и грибами».

Ранним июльским утром в лесу Охотника так и обдаст «тёплым запахом ночи», он вдыхает воздух, напоённый «свежей горечью полыни, мёдом гречихи и «кашки» (подмаренник настоящий). «Голова томно кружится от избытка благоуханий». Между лесами он видит как вдали «желтеет поспевающая рожь, узкими полосками краснеет гречиха». И «лишнему человеку» хочется «ещё раз надышаться горькой свежестью полыни, сладким запахом сжатой гречихи на полях моей родины, …ещё раз полежать в прохладной тени под дубовым кустом на скате знакомого оврага; ещё раз проводить глазами подвижный след ветра, тёмной струёю бегущего по золотистой траве нашего луга». Впрочем, «чувствительные излияния — словно солодковый корень: сперва пососёшь — как будто недурно, а потом очень скверно станет во рту». Однажды Охотник увидел в осенней берёзовой роще — «красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами».

В начале июля 1881 года Иван Сергеевич сообщал Полине Виардо, что у них в Спасском самая пора сенокоса. «Воздух весь напоён запахом сена и земляники, в изобилии зреющей в траве (сколько поедают этой земляники дома — уму непостижимо! Детские животики заметно раздулись, и никакого несварения желудка! Я тоже уписываю за обе щёки)». В «Поездке в Полесье» Охотник шёл по покрывавшему землю зеленоватому мху, «как по ковру», «голубика росла сплошными кустами; крепкий запах её ягод, подобный запаху выхухоли, стеснял дыхание». Где бы встретить выхухоль, чтобы понять, как же пахнет голубика?

Тургенев полагал, что женщины «вне света», как полевой цветок «всегда так милы, но, как он, свой лёгкий запах они теряют вдруг» и увядают «в неловких лапах чиновника, довольного собой». Тем, кто «хочет покоя», рекомендовал приучаться к смирению последней разлуки, не оглядываться назад, не вспоминать, не стремиться туда, «где светло, где смеётся молодость, где надежда венчается цветами весны». 

6. Ландшафты и сады Европы
Пристально и доброжелательно вглядывался Тургенев в заграничную природу и сады. Как Н. В. Гоголь, который находил, что Италия увенчана анемоном и лавром, а Греция прекрасна «и в пустынности своей». Не то, что Т. Н. Грановский, видный историк, с которым Тургенев учился в Московском университете. Тот, посетив Дрезден и окрестности, выразился так: «Видел также природу, Посмотрели друг на друга молча. Здешняя природа не в моём роде — я люблю ужасное, а тут только приятное».

Иван Сергеевич вспоминал: «мы с Ивановым в Тиволи ходили по Villa d’Este и не могли довольно налюбоваться этой, едва ли не самой замечательной из монументальных, громадных, великолепных вилл… с мраморными статуями, … с гротами… и фонтанами».  В Альбано они любуются галереей из ряда великолепных дубов, сетует, что во Фраскати только и успели, что «сбегать в соседнюю виллу с прекрасным садом; я забыл её название. Торопливо обежали, взглянули на неё снизу, спустились по каскаду террас её искусственного сада». Это, видимо, была вилла Альдобрандини, созданная архитектором Джакомо дела Порта в начале XVII века.

Тургенев считал, что кроме Клода Лоррена, ни один пейзажист «не мог справиться с римской природой, писатели оказались также несостоятельными (стоит лишь вспомнить «Рим» Гоголя и др.)». В октябрьской природе окрестностей Альбанскоего озера он увидел особую гармонию — светлые леса «по изумрудной, словно летней, траве». Трава такая появилась после первых осенних дождей, а летом она была выгоревшей.

Подолгу жил Тургенев в Париже. Особенно приглянулся ему Тюильрийский сад.


Тюильри в Париже Скульптура на пл. Согласия 
«Лев, убивающий змею» 
(скульптор Антуан-Луи Бари)

Очень нравились скакавшие там весёлые дети, их румяные няньки, гладь и спокойствие вод в бассейнах, огромные каштановые деревья, серая громада дворца. «Всё это …успокаивает, освежает после работы целого утра. Там я мечтаю». В 1840-50-е годы Тургенев жил в усадьбе Виардо Куртавнель в 50 км к юго-востоку от Парижа.



Дом Виардо в Куртавнеле.
Рисунок П. Виардо

В зависимости от настроения он находит там, то «очарованный замок», то «прекраснейшее место на земле», то нечто «довольно сонное; дорожки сада во дворе поросли травой… мы его разбудили». В России он вспоминал «куртавнельские тополя» и поручал плывущим на запад облакам передать Полине Виардо «тысячу благословений». Посетивший Куртавнель А. Фет, явился с лукошком «персиков и фонтенебльского винограда, до которого Тургенев был большой охотник». Он обратил внимание на пестревшие по клумбам цветы вдоль фасада, а также выставленные из оранжерей под окнами «цветы и деревья стран более благосклонных». Заметил Фет, что «падалица пестрела вокруг толстых стволов яблонь, образующих старую аллею просёлка, которою замок соединён с шоссе». Хозяйственный лирик оценил и мериносов, пасущихся в лощине, и «два плуга, запряжённых парами дюжих и сытых лошадей, оставляющих за собою свежие, тёмно-бурые полосы», и то, что около оранжереи «дамская компания рассеялась вдоль шпалер искать спелых персиков к обеду». «Моряк-художник» Александр Боголюбов — внук А. Н. Радищева, вспоминал, что Ивана Сергеевича его «прекрасные, но скучные кузены» — дети декабриста Н. И. Тургенева, у которых был сад и огромный виноградник «самого плохого свойства, как и все окружные Парижу», постоянно в октябре приглашали на сбор винограда. И винограда было много, и сборщиков — друзей и знакомых немало. Исходя их того, что своё серебро всегда лучше чужого, все хвалили вино и фрукты. Однажды Тургенев не выдержал и заявил: «Постойте! Ведь виноградник наших дорогих хозяев всё-таки отвратительный, а вы его хвалите. Ну как тут не сказать, что Господь Бог вполне несправедлив в этом случае, когда такая дрянь нравится! А чудные плантации Бордо и Шампани теперь от этого бича страдают!» Это заявление было сделано с таким чувством, что никто, даже хозяева, не обиделся. Работа спорилась, и вся компания смеялась, время от времени, вспоминая резкие суждения писателя.   
 

Прижился Тургенев и в Баден-Бадене. В 1865 году он купил большой участок земли, прилегавший к парку его друзей — семейства Виардо и начал строить на нём замок в стиле Людовика XIII. Людвиг Пич, один из друзей писателя, утверждал, что это был сказочный замок среди леса и полян. Архитектор превратил запущенную прежде местность в сад. Веранда была вся во вьющихся растениях. Перед домом располагался тенистый сад с небольшим озером. Из окон открывался красивый вид на горы. Пич приезжал часто и надолго, и подолгу беседовал с Иваном Сергеевичем — «как много он всегда умел сказать и как он умел передать всё, что чувствовал и мыслил! Из лежащего вблизи леса слышался крик совы, а из сада приветливое журчанье ручья; тихо шелестели в ночной тишине листья ореховых и грушевых деревьев, спелые плоды падали с отяжелевших ветвей». Литератор С. А. Андреевский, посетивший в 1898 году дом и сад Тургенева в Баден-Бадене, обнаружил там совсем мало «тургеневского» и «русского» — расположение, как и всех наших усадеб, «на склоне холма», заглохший пруд в чаще, да «простая помещичья скамейка стояла под липой». Из бывшего рабочего кабинета писателя «видна роскошная и свежая зелень сада», «разнообразные и пышные деревья, несходные с отечественною растительностью окаймляли дорожки».



Памятник Тургеневу в Баден-Бадене
   Внимания Тургенева были удостоены многие сады и парки Баден-Бадена и его окрестностей. В «Призраках», например, он описывает, похожий на Версаль, Швецингенский сад в великом герцогстве Баденском. Видим — «небольшой дворец, тоже рококо, выглядывает из-за купы кудрявых дубов», «парк с аллеями стриженых лип, с отдельными ёлками в виде зонтиков, с портиками и храмами во вкусе помпадур, с изваяниями сатиров и нимф берниниевской школы, с тритонами рококо на середине изогнутых прудов, окаймлённых низкими перилами из почерневшего мрамора».

Интерес представляет описание сада у замка на склоне горы из «Легенды о святом Юлиане Милостивом» Стендаля, переведённой Тургеневым на русский язык. «Вторая каменная ограда заключала в себе сперва фруктовый сад; потом палисадник, в котором искусные сочетания цветов изображали вензеля; затем шпалеры виноградных лоз с беседками для отдыха и прохлаждения… давильня для винограда… зелёное пастбище, огороженное крепким терновым тыном». Использование такого непривычного для нас материала, как стволы терновника, не удивительно, поскольку, как следует из другого сочинения Тургенева «Пегаз», густым терновником «наполнены почти все германские леса». Из флоберовской «Иродиады», переведённой Тургеневым на русский язык, узнаём, например, что Эсколь славился гранатовыми рощами, Сорэк — виноградниками, Иерихон — пальмами, а Газэр — полями, усеянными кунжутом. И всё это где-то там, где те самые тёплые моря, о которых слышал Касьян с Красивой Мечи, «где живёт птица Гамаюн сладкогласая, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живёт всяк человек в довольстве и справедливости».

В 1875 году Тургенев и Виардо купили усадьбу в Буживале, недалеко от Сен-Жермена, на берегу Сены. Хотя кругом еловый лес, но вилла называется ‘Les Frenes’ («Ясени»). Виардо жили в главном доме, а Тургенев построил себе дом в швейцарском стиле.



Шале Тургенева в Буживале
Вокруг его шале посажены те самые ясени. Из кабинета, где Тургенев много и плодотворно работал, открывался вид на Сену, цветущие сады и дачи на её берегах: «Вид из окон чудный, деревья всё ещё зелены». 6 июля 1881 года из Спасского он писал Виардо, что скоро приедет и «мы ещё заживём под Ясенями!». Кстати, Генрих Гейне ощущал в Полине Виардо некую природную стихию, побаивался её и уверял, что, когда она поёт, то на сцене внезапно могут появиться тропические растения, лианы и пальмы.

7. Русский усадебный сад и его элементы
Прекрасный сад есть не что иное, как ландшафт, искусством украшенный. (Н. Л. Якоб. Начертание эстетики, или Науки вкуса. 1813)

Где бы ни жил Тургенев, какие бы красоты не открывались его взору, ничего лучше орловских садов, ничего прелестнее Спасского парка с длинными липовыми, сросшимися вершинами аллеями, с полянами, заросшими шелковистой травой и земляникой, с ракитами над прудами, для него не было. Русский усадебный рай он знал отменно: «Я помню сам старинный, грустный сад, спокойный пруд, широкий, молчаливый». Старинный запущенный парк («дремучий сад, расположенный чуть ли не на 30 десятинах» по выражению Я. Полонского) в Спасском-Лутовинове стал для Тургенева образом любимой родины. Видение цветущего сада преследовало его до последних мгновений жизни. Смертельно больной он просит Полонского поклониться от него дому, саду, дубу молодому.

Барские усадьбы располагались на самом видном месте, часто у речки или проточного пруда на высоком берегу, напротив — «луг просторный». Пруд, как правило, «заросший лозником и камышами, приволье хлопотливых уток, к которым изредка присосеживается хлопотливый чирок». А вот пруд в Спасском был длинный, глубокий и «от изобилия ключей очень холоден», потому никогда не зацветал.

Правда, первая, полно и красочно описанная Тургеневым усадьба, принадлежавшая родителям героини его ранней поэмы «Параша», особого восторга не вызывала. Дом «старинный, нахмуренный и чёрный», «широкий, низкий с крышей безобразной, подпёртой рядом жиденьких колонн». Не добавили ему красоты и потуги «приходского маляра». Тургенев полагал, что это уныние есть следствие «буйной жизни и лени» двух или трёх поколений «помещичьих племён». И жених Виктор Алексеич, представляя свой сад, прямо говорит, что он у него «простенек, но велик; дорожки есть — и клумбочки с цветами». Что ж, это уже немало. Нередко начинать приходилось на ровном месте. Например, Харлов — степной король Лир с гордостью показывает автору свой сад, посаженные им яблони, ракиты, «а то тут и дерева никакого не было. Вот так-то, учись». Зато в «Рудине» усадьба под стать хозяйке — Дарья Михайловна Ласунская «знает всю Европу, да и Европа её знает». Дом у неё «огромный, каменный, сооружённый по рисункам Растрелли», и сад огромный, аллеи строгие, беседки, порядок. Тем не менее, и здесь уголок рая, от него веяло «свежестью и тишиной», «красотою и жизнью».

О том, что и в русских усадьбах бывали сады на чужеземный манер, свидетельствует «Приказ от главной господской домовой конторы бургомистру Михайле Викулову №209». Он повелевает разыскать того, «кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями прошёл по Аглицкому саду», разбудил и обеспокоил гувернантку-француженку, и куда сторожа глядели, и кто сторожем сидел. Надо сказать, что «работа» у охотников начинается ни свет, ни заря, встают они рано, потому автор нередко замечает, как крепко спят в эту пору садовые сторожа. У Лизаветы Прохоровны в «Постоялом дворе» «немецкий чистенький садик» с песчаной дорожкой, «между двумя рядами вытянутых в струнку георгин». Один из героев «Фауста», указывая на дом Приимковых, «говорит со свойственной ему скромной торжественностью: «Это обитель мира!» В этом доме точно поселился мирный ангел». А в саду у них был китайский домик, наследие осьмнадцатого столетия.
   

Усадьба Татьяны Борисовны обнесена забором, за небольшим прудом, из-за круглых вершин яблонь и сиреней, виднеется тесовая крыша. Сама хозяйка, хоть и не говорит по-французски, но держит себя на удивление  «просто и хорошо», «свободно чувствует и мыслит», «мало заражена недугами мелкопоместной барышни». Зимой она чулок вяжет, летом в сад ходит, цветы сажает и поливает, голубей кормит. В комнатках её «хорошо, тепло человеку», «у ней всегда в доме прекрасная погода». Сад в Глинном в рассказе «Три встречи» — «благовонный и влажный». «Разбитый по-старинному», он «состоял из одной продолговатой поляны. Прямые дорожки сходились на самой её середине в круглую клумбу, густо заросшую астрами; высокие липы окружали её ровной каймой… Молодые яблони кое-где возвышались над поляной».

Аллеи и дорожки. В усадебных садах и парках их много, «заветные аллеи» не только липовые, а дорожки не только прямые. И всё же, именно аллеи лип — «краса и честь наших чернозёмных равнин». Правда, в усадьбе Сипягиных в «Нови» от большой дороги к крыльцу вела «длинная аллея стриженых ёлок». В 80-е годы в Спасском, как заметил Полонский, «вместо прежних дорожек, по сторонам вились тропинки» и только вдоль пруда «шла дорожка, сохранившая следы щебня и песку, но уже засоренная и кое-где размытая дождевыми потоками». В парках непременно имеются поляны или лужайки. В Спасском-Лутовинове они светлые, окаймлены кустами сирени и жимолости. 

Обязательны в усадьбах клумбы с цветами — «маком, пионами, анютиными глазками, крыжантами (однолетние хризантемы), «девицей в зелени» (нигелла). Перед террасой у дома полковницы «красовалась продолговатая клумба, покрытая розами; на каждом конце клумбы росли две акации, ещё в молодости, переплетённые в виде винта покойным хозяином». Вот А. Фет рассказывает, как Тургенев вызвал его, обозвав «кавалерийским толстяком», на состязание в ходьбе вокруг цветочной клумбы, обведённой песчаной дорожкой. Дело было в имении зятя Фета Борисова в Новосёлках. «Вот если десять раз обойти по дорожке вокруг клумбы, то выйдет полверсты», — рассуждал Тургенев. Следовательно, длина дорожки вокруг клумбы составляла примерно пятьдесят метров (53,34). Фет отстал на полкруга.   
   

Беседки. У той же Дарьи Михайловны в «Рудине» их, как и аллей, много. Они у неё «из акации и сирени». Одна из них, образованная кольцом лип, «взята» из Спасского-Лутовинова. Тень же беседки, которая у Авдотьиного пруда, — «таинственная». В саду Засекиных в «Первой любви» была «круглая беседка из сплошных акаций». А вот «Помещик» сидит в унылом славяно-русском кабинете, все стены которого расписаны «на манер беседки». В сгоревшей шумихинской усадьбе был запасён «барочный тёс для построения павильона на готический манер». В усадьбе отставной полковницы «в глуши заброшенного и одичалого малинника стояла беседка, прехитро раскрашенная внутри, но до того ветхая и дряхлая снаружи, что глядя на неё становилось жутко». В липовой рощице Ожогиных «возвышалась старинная беседка в китайском вкусе». В тургеневском саду «у огорода, под елями, был рогожный шалаш», который Я. Полонский «срисовал и пейзаж подарил Ивану Сергеевичу».
   

Скамейки. На «скамеечке под кустом бузины» любил сиживать герой «Первой любви». В саду Иславлевых в пьесе «Месяц в деревне»  «направо и налево под деревьями скамейки». В «Дыме» одна из героинь выясняет, можно ли в Бадене на скамейку присесть, а то, «вон говорят, в Париже на бульварах тоже стоят скамейки, а сесть на них неприлично».Любимая скамейка Тургенева стоит на берегу большого Спасского пруда. Показывая её Полонскому, он удивлялся, что «она стара, её почему-то не успели вырубить. А ты заметил, что у меня в саду каждое лето ставят новые скамейки; те, которые ты видишь, наверное, зимой будут вырублены: крестьяне ухищряются таскать их к себе на топливо, и уж с этим ничего не поделаешь».
   

Мода того времени предписывала в каждом саду непременно иметь грот. Между тем тургеневские герои, за исключением Параши да тургеневской «маменьки»,  к ним, можно сказать, безразличны. «В саду ж был грот (невинная затея!) и с каждым утром в этот тёмный грот она (Параша) — предмет и вздохов и забот, являлась», и с книжкою… на скамью потом садилась. Небольшой грот был и в орловском «Маменькином саду». Его подобие воспроизведено недавно. Там можно увидеть и эльфов, часто упоминаемых в произведениях Тургенева.
   

Скульптура тоже редкая гостья в русских усадьбах. Вот разве что на могиле Недопюскина  видим мы мифологическую богиню Флору, «с помпадурской ужимкой, приподнявшую одну ножку, изящную, во вкусе рококо, с пухлыми ручками, взбитыми пуклями, гирляндой роз на обнажённой груди и изогнутым станом… Много лет она украшала один из заброшенных подмосковных садов екатерининского времени». На сельское кладбище попала по недоразумению. Комиссионер, которому она досталась даром, понимая, что в провинции нет знатоков скульптуры, прислал её Чертопханову вместо ангела, которого тот заказывал. Да ещё у дома Осининых («Дым») около Собачьей площадки в Москве у деревянного домика с полосатым парадным крылечком на улицу — зелёные львы на воротах и прочие дворянские затеи. А на главной улице города О., в «Дневнике лишнего человека» у дома некоего Ожогина встречаем на воротах двух львов «из той породы львов, необыкновенно похожих на неудавшихся собак, родина которым Москва».
   

Ограда — непременный атрибут сада. Но, если в заграничном варианте ограда всегда добротная, может быть и не одна, то в русском она, часто присутствует чисто формально. В «Параше» забор сыграл важную роль. Сосед, увидев девушку, «и двадцать раз сказавши «виноват!» (у нас заборы плохи, слава Богу!), через забор он перебрался в сад». На садовый забор и бес так удачно опёрся, что оказалась наша героиня замужем. Часто сад-огород обнесён плетнём, а так, как срок жизни этого сооружения небольшой, то на вид они чаще всего старые, а у Харлова из «Степного короля Лира», он и вовсе «полусгнивший», хотя к плетню, окружавшему харловский сад у автора, похоже, никаких претензий не было. Меж тем, сад Ожогиных от глухого проулка был отделён бревенчатым забором. В Юдиных выселках поставленные недавно избушки скривились набок, «дворы не у всех были обнесены плетнём».
   

Плодовые сады. Во все века, как пишет Д. С. Лихачёв, «плодоносность была одним из элементов садовой эстетики», плод считался таким же красивым, как и цветок. Вот почему, как утверждает автор «Параши»,  — «за домом сад», где «стоят рядами всё яблони, покрытые плодами». «Наши добрые отцы,— любили яблоки да огурцы… Не разберёшь — где сад, где огород?» У «соседа Радилова» видим старые яблони и разросшиеся кусты крыжовника. Не без урожая, меж тем, потому, что «сквозь открытые окна из саду веяло осенней свежестью и запахом яблоков». Андрей Колосов из одноимённой повести вспоминает как сидел на скамейке в мае, как «яблонь была в цвету, изредка падали на нас свежие белые цветочки… мы были счастливы тогда… Теперь яблонь отцвела, да и яблоки на ней кислые». Сломившаяся под тяжестью собственных плодов яблоня в «Рудине», приобретает значение символа — «верная эмблема гения». А сломилась она потому, что «у ней не было подпоры». Как и Рудин — гениальная, но лишённая подпоры личность. Факты свидетельствуют, что Тургенев имел некоторое представление о помологии. Вот он встречает двух здоровых дворовых девок с «крепкими сизыми щеками… вроде антоновских яблок». В старом саду, бывало, он «ел краденые яблоки, красные, сладкие новогородчины». Дело в том, что его дед Пётр Иванович Лутовинов увлекался садоводством и даже крестьян своих научил прививать сортовые яблони и груши на лесные дички. Тургенев вспоминал, что в Чаплыгинском лесу среди дубов и лип, ясеней и клёнов росли яблони с плодами самого отменного вкуса. А уж в усадебном саду полно было вишни, малины, земляники, крыжовника и «неистребимое количество чёрной и красной смородины». Воспоминания о спасских урожаях прямо привели к следующему сюжету из сказки о Самознайке: «За окошком был царский фруктовый сад, где было множество вишен. Вишни эти были только что собраны, лежали на земле в виде громадных куч». Правда, в кучах храниться вишня может только в сказке, и то недолго. Обычно, её или расстилают на солнце и сушат, или варят компоты, варенья.
   

В саду Исленьевых  («Месяц в деревне»), судя по реплике девушки Кати («Крупная какая малина»), тоже был полный порядок, и урожай был «славной, алой» (по выражению Натальи Петровны), настоящей, душистой и сладкой малины (не то что, современная крупноплодная, ремонтантная). Сегодня Катя поднесла малины Беляеву, а завтра он угощает её персиком и комплиментом  — «Какая ты сегодня хорошенькая!».

Однако, по мнению Тургенева, гораздо чаще помещичий сад выглядел так: «кудрявые яблони над высокой, снизу зелёной, кверху седой травой, жидкие вишни, груши, на которых никогда не бывает плода». Как сад в усадьбе, которую делят в комедии «Завтрак у предводителя» брат и сестра Беспандин и Каурова. Дом со службами и усадьбой предоставляется Кауровой. «Как же дому быть без саду? — комментирует она, — да и сад-то дрянь: всего пять-шесть яблонь, яблоки кислые-прекислые…»      

А вот как ловко оперирует садовыми познаниями Гамлет Щигровского уезда. Сплетня у него похожа на землянику, которая родившись, принимается везде «пускать отпрыски и усики». Его покойница-жена, похоже, принадлежала к таким «произведениям природы», как иные груши, которым «нужно некоторое время полежать под землёй в подвале, для того чтобы войти, как говориться, в настоящий свой вкус… Только теперь отдаю я ей полную справедливость».   

Весьма поучительна для определённой категории молодых людей информация из «Восточной легенды». Три яблока висели на странном, похожем на кипарис,  дереве. Одно — «средней величины, молочно-белое», второе — «большое, ярко-красное» и третье — «маленькое, сморщенное, желтоватое». Юноша Джиаффар должен был выбрать между белым (будешь умнее всех!), красным (богат, как Ротшильд!) и жёлтым (будешь нравиться старым женщинам!). Он выбрал последнее и «стал солнцем Вселенной, великим и знаменитым».

Огороды часто«плохенькие со стаей воробьёв на тычинках». Их, сетовал писатель, часто не отличишь от сада. Что там непременно водилось, так это огурцы, морковь. Вот и у садовника, которого хозяева сгоревшей усадьбы в Шумихино, оставили вести на пожарище огород и «приказали поставлять им за полтораста вёрст зелень и овощи». «Мимоходом забирал я у него огурцы, — говорит Охотник, — которые, Бог ведает почему, даже летом отличались величиной, дрянным водянистым вкусом и толстой жёлтой кожей». На «крохотном огородике» бригадира Гуськова две-три грядки с «кое-какой убогой зеленью». Бригадир вытащил молодую морковь и, «продёрнув её у себя под мышкою — «для очищения», — принялся жевать её тонкий хвостик». В огороде Радилова «круглые бледно-зелёные кочаны капусты», «хмель винтами обвивал высокие тычинки», «тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом», «большие плоские тыквы словно валялись на земле», «огурцы желтели из-под запылённых угловатых листьев». Настоящим «украшением» огорода была качающаяся «вдоль плетня высокая крапива». Ещё чаще крапива встречается в композициях — «с бурьянами и полынью» или «с полынью и лопухами». В «Живых мощах» узенькая тропинка в некогда фруктовом, ныне одичалом саду, вьётся змейкой между сплошными стенами бурьяна и крапивы.

Оранжереи и грунтовые сараи. Непременным элементом дворянской усадьбы, по Тургеневу, являлась «оранжерейка». Из печальной истории сгоревшей дотла богатой усадьбы в Шумихино в рассказе «Малиновая вода» узнаём о том, что помимо господских хором, построек, служб, имелись оранжереи и грунтовые сараи. В саду «Первой любви» герой взбирается «на развалины оранжереи». В Спасском померанцевые деревья «в огромных зелёных кадках» весною выставляли вокруг балкона, С другой стороны дома устанавливали перенесённые из грунтовых сараев «испанские вишни и сливовые деревья», а в «фруктовых грунтовых сараях обильные завязи на громадных персиковых деревьях готовились к концу августа заменить и сливы, и вишни». Кроме того, были парники «с дынями и арбузами».  
 

Уход за садом. Чаще, пожалуй, попадаются сады неухоженные. В «Параше» Виктор Алексееич с удовольствием вспоминает, как много лет назад в своём саду ходил «по траве высокой», и то, что «дорожки все травою поросли» его нисколько не смущало. Со знанием дела осматривает Лаврецкий сад, заросший «бурьяном, лопухами, крыжовником и малиной». И остался им «доволен», ибо тот не успел ещё совсем одичать. А в «Нови» даже на бульваре рядом с губернаторским домом «только что посаженные и уже умирающие деревца». А вот у Сипягиных в «Нови» сад «очень велик и красив» и «содержался в отличном порядке: нанятые работники скребли лопатами дорожки; в яркой зелени кустов мелькали красные платки на головах крестьянских девушек, вооружённых граблями». Я. Полонский в поэтическом послании «Тургеневу» в 1877г рисует Спасское весьма неухоженным — дом с забитыми ставнями, гнилой забор, «заглохшую аллею с неподметённою листвой».

Садовники знают всё. Тургенев с уважением относился к садовникам, полагая за ними не только специальные знания, но и житейскую мудрость, умение понимать как мир растений, так и мир людей. Так, например, в финале «Рудина», подводя итоги, он пишет о герое: «Пора его цветения, видимо, прошла: он, как выражаются садовники, пошёл в семя». Хозяин усадьбы Ислаев в «Одном месяце в деревне» присматривается к сеням и задумывается, не сделать ли из них «две хорошие комнаты для садовников?» И всё же, чаще, пожалуй, садовники в русских усадьбах это никакие не специалисты, а случайные люди, вроде Ерошки — бледный человек в жёлтом казакине, «который считался садовником». Вот у «Помещика» «садовники, покинув тачки» со всей дворней «справляют ветхий тарантас». Да и садовник Тургенева летом не столько занимался садом, сколько вместе со сторожем отражением набегов крестьянских детей на «всё снедомое», вроде клубники, малины, крыжовника, смородины, вишни, что было сгруппировано возле оранжереи. С детьми ещё как-то можно было управиться, а вот с их родителями как быть? Спасские мужики загнали в сад табун лошадей на пастьбу. Иван Сергеевич велел садовнику и сторожу табун этот выгнать, а мужики в ответ: «Попробуй кто-нибудь выгнать — мы за это и морду свернём!»

8. Садовые досуги
Давайте узнаем у Тургенева, зачем человеку сад, что можно делать в саду, если не копать-полоть, не поливать-обрезать или сажать-выкапывать? Достоинства сада, оказывается, — тишь, глушь, уединение. Здесь нам открыта великая книга природы — гуляй, смотри, слушай, читай. Тургеневский сад это средоточие красоты и любви, место прогулок, встреч, первых свиданий, объяснений, выяснения отношений. Там свежий воздух, ароматы, пение птиц. Частая гостья там «немая и пышная» луна. Бывает и «месяц… большой и багровый в черноватом и тусклом тумане».

Героев часто «ветер благовонный манит в сад». Вот Параша, например, «каждый день в саду скиталась… Она любила гордый шум и тень старинных лип — и тихо погружалась в отрадную забывчивую лень. Так весело качалися берёзы, облитые сверкающим лучом». То она в тёмном гроте посидит, то на скамье с книжкою, то часами стоит у убогого забора, глядит на бледный ряд ракит, большая дорога влекла за собой её душу, а взор молящий искал «других небес, высоких, пышных гор… и тополей и трепетных олив». Вот недоучившийся студент Авенир Сорокоумов живёт в барской усадьбе, учит детей хозяина грамоте, географии, истории. Комнатка его выходила в сад и черёмухи, яблони, липы сыпали на стол ему, на чернильницу, на книги свои лёгкие цветки. Но даже сад и деревенский воздух не поправили его здоровья, истаял он как свечка.

Нежданов из «Нови» рано утром гуляет в саду, «наслаждаясь тенью старых деревьев, свежестью воздуха, пением птиц». Наталья Петровна («Один месяц в деревне») радостно сообщает, что гуляла в Верой в саду, «сегодня так хорошо на воздухе… Липы так сладко пахнут, мы всё под липами гуляли… Приятно слушать в тени жужжание пчёл над головой». Паклин из «Нови» нашёл в городском саду уединённую скамейку, сидя на которой «в часы мечтаний наслаждается природой». Тургенев упоённо повествует о садовых радостях и нарочито ворчит, что не любит, якобы, «восторженных девиц… всем восхищаются: и пеньем птиц, восходом солнца, небом и луною… весною украдкой ходят слушать соловьёв. Отчаянно все влюблены в природу». Совсем по-другому относится к саду Дарья Михайловна Ласунская из «Рудина». Она далека от переживаний природных красот, любит природу «ужасно», она её видит, но созерцать неспособна. Сад для неё лишь место для прогулок.

Самому Тургеневу порою достаточно было самого незначительного повода, чтобы отправиться в сад и напитаться там радостью. Сад наводил его на множество воспоминаний. А уж если вдруг весна наступила… В 1853 году он пишет Полине Виардо: «Сад мой сейчас великолепен; зелень ослепительно ярка; — такая молодость, такая свежесть, такая мощь, что трудно себе представить. Перед моими окнами тянется аллея больших берёз. Листья их слегка ещё свёрнуты; они ещё хранят форму своих футляров, тех почек, в которых они были заключены несколько дней тому назад… Весь мой сад наполнен соловьями, иволгами, дроздами — прямо благодать!» Правда, не всегда и в красивом саду бывает радостно. В июле 1859 года он пишет Марко Вовчок из Куртавнеля: «всё очень тихо вокруг… в саду воркуют дикие голуби — а малиновка распевает; ветер веет мне в лицо — а на сердце у меня — едва ли не старческая грусть. Нет счастья вне семьи и вне родины».

Многие годы Тургенев провёл за границей, служил посредником между русской и европейской культурами. Его уважали в Европе за талант, страстность и сдержанность его манеры письма, созданный им «мыслящий пейзаж». Его воспринимали там как доброго старого духа гор и лесов, некоего друида. А он говорил, что тоскует по стогам величиной с дом, тёмно-синему небу в серебряных звёздах, последнему дню июня, когда вокруг 299 десятин волнующейся ржи и на тысячу вёрст вокруг Россия — родной край. А ещё для работы ему нужна была зима, стужа, «мороз, захватывающий дыхание, когда деревья покрыты кристалликами инея. Вот тогда… Однако ещё лучше мне работается осенью, в дни полного безветрия, когда земля упруга, а в воздухе как бы разлит запах вина. У меня на родине есть небольшой деревянный домик в саду… Вот там-то в полном уединении». Так он сказал о том, какое счастье быть, жить и творить дома. «Нет счастья вне родины, каждый пускай корни в родную землю».

Прощаясь с жизнью, тургеневский «лишний человек» прощается со своим садом, а липам, когда придёт лето, велит «сверху донизу покрыться цветами», чтобы людям было хорошо лежать в вашей пахучей тени, на свежей траве, под лепечущий говор ваших листьев, слегка возмущённых ветром».


Памятник И. С. Тургеневу в Москве. Скульптор Сергей Казанцев.



 

Автор: